«Федор Абрамов еще скажет свое слово в русском театре»

Журналист Максим Васюнов написал инсценировку по роману «Две зимы и три лета»

Накануне Дня рождения классика деревенской прозы (ему посчастливилось появиться на свет в редкий день 29 февраля) мы поговорили с журналистом и молодым писателем Максимом Васюновым об Абрамове, его знаменитом романе и о том, как можно сделать забытую прозу актуальной и даже поэтичной.

— Максим, несколько лет назад у тебя вышел антигоповской роман, потом я читал твои повести про девяностые. Слышал, ты работаешь над фильмом о Чехове. И вдруг Абрамов. Почему?

— На Абрамова я вышел благодаря Валентину Распутину, это мой любимый писатель. И я думаю все, кто погружается в ту прозу, которую критику называют деревенской, или в прозу «Нашего современника», все, так или иначе, идут по одному списку: Распутин, Белов, Абрамов… И я исключением не стал. Причем, когда я читал и первого, и второго, мне хотелось написать инсценировку, или даже пьесу по мотивам. Я даже был уверен, что я это сделаю. Но когда открыл интернет, то увидел – я не первый. По Распутину очень много спектаклей. Но самое интересное, что когда я читал Абрамова, желания превратить этот в текст для сцены у меня не возникало. Я больше полюбил Абрамова за язык. Вот даже начинается как роман, помните: «Па-ро-ход! Па-ро-ход идет! С пекашинской горы косиками — широкими проезжими спусками, узенькими, вертлявыми тропками покатились люди». Все, это сразу образ мощный, и за ним – целая история, все прекрасно рисуется. И место, и время, и, что называется, вид сверху. И таких «картинок» у Абрамова много. И язык действительно деревенский сочный. Такого языка сейчас не хватает.

— Но язык и театр все же вещи разные. Как из прозы, пусть первоклассной, сделать пьесу?

— Да, понимаю, к чему вопрос! Я же говорю, что пока не дочитал роман, у меня не было мысли писать инсценировку. Даже когда дочитал – не было. Но несколько дней меня не отпускало прочитанное. И я стал думать, а почему, только ли язык в этом «виноват». И тогда я стал разбираться, что меня конкретно тронуло. То есть, что у меня общего с героями. Что из их переживаний перекликается с моими. И вот один из первых моментов, на котором у меня побежали мурашки, это конец, кажется, третьей главы. Где написано: «Слово “отец” им ничего не говорило». Это же не только про поколение детей, отцы которых погибли в Великую Отечественную войну. Это и про наше поколение, чьи отцы в девяностые погибли от водки, на стрелках, или попросту им было некогда заниматься детьми, потому что надо было вкалывать на трех работах. Плюс главный герой мне показался похожим на меня – также пошел рано работать, тоже семью содержал всю один, здесь он, кстати, перекликнулся с судьбой Чехова, и тоже ему было не до личной жизни даже. Плюс есть в этом романе много других линий – вечное лицемерие власти, нищета простого человека на фоне высоких слов об идеях, есть линия пострадавших за веру, есть конфликт города и деревни. И, конечно, есть много любви, причем такой нежной, без пошлости. Все это начало вызревать во мне, и в какой-то момент я подумал, что надо попробовать написать инсценировку.

— Не страшно было, ведь по этому же роману был поставлен знаменитый спектакль Льва Додина…

— Да, конечно, я видел, он поставлен по всей трилогии «Братья и сестры». На самом деле у Абрамова четыре книги, а не три. Четвертая называется «Дом», и там все те же герои, Пряслины, уже поросшие пекашинцы, в общем новое поколение. И это тоже очень интересно. А так помимо Додина кто только не ставил по Пряслиным спектакли. Но меня это не остановило. Мне захотелось сделать не просто драматургический материал, но и поэтический. То есть весь этот абрамовский язык передать не репликами и словами, а в атмосфере. Чтобы атмосферу языка, атмосферу архангельской деревни зрители не услышали и не увидели, а прочувствовали.

— То есть, язык современный?

— Да, если ты про то, говорят ли герои в моей инсценировки на характерном архангельском говоре, то нет, не говорят. Они говорят также, как наши ровесники сегодня. Дело ведь не в том, как говорят, а что говорят, и вообще – нужно ли говорить, если можно что-то передать образами. Образы сильнее языка, как мы понимаем, и образами именно мне и помнится теперь эта работа. Например, я, естественно, нарушил хронологию, потому что пьеса — это все же не роман, и тот самый гудок парохода у меня проходит через всю инсценировку. И везде — это разный символ. Где-то он как символ свободы, где-то как сигнал приближения горя, где-то радости. Это такой «голос судьбы», которого пекашинцы и ждут, и боятся. Если учесть, что река для них — это своего рода “бог”, то гудок пароходный можно трактовать и как молитву, и как заклинание, и как рок. Река, кстати, конечно, тоже в инсценировке как бы «играет», практически одушевленная. Но как ее показать на сцене, и надо ли ее рисовать, колотить или воду пускать сверху, что сейчас тоже модно, не знаю, вряд ли. Но это будут решать режиссер и художник, если инсценировка дойдет до зрителя.

— Уже есть предложения?

— Пока ничего конкретного. Но я давно привык к тому, что любой материал, написанный не на заказ, выстреливает спустя годы. Ему надо отлежаться. Потом и сам забудешь про него, но кто-нибудь спросит, есть у тебя что-нибудь об этом? И ты радостно достаешь из-за стола. Всегда же все случайно происходит. Вот фильм о Чехове, над которым я работаю сейчас, тоже случайно родился, во время моих интервью с разными режиссерами и актерами. Интервью я брал совсем на другую тему, но тема Чехова всегда сама собой возникала. И я понял, что вырисовывается целое кино.

— Еще вопрос про Абрамова. Когда я про него читаю, то складывается противоречивое впечатление. С одной стороны он в своих произведениях давал понять, что советской власти до деревенских жителей было до лампочки, они забирали у них последнее, с другой стороны он лауреат госпремии.

— Противоречий хватает бесспорно. Как и у всех, кто несет в себе трагедию. Ведь чем занимался Абрамов – пытался высказать горечь целой северной цивилизации, людей, у которых кроме реки, леса и звезд, не было ничего. Но у них и реку забирали, и лес, и звезды – в том плане, что люди даже не позволяли себе мечтать, так как знали, что никуда им с этой земли не деться, надо поднимать маленьких братьев и сестер, при этом парням некогда любить, а девушкам вроде как и стыдно любить на фоне овдовевших соседок. В общем — всем не до звезд. Лишь бы выжить, лишь было чем прокормиться. И при этом лес, молоко, мясо, все, что можно было у крестьян попросту отбирали. Кто не отдавал – уезжал туда, откуда не возвращались. Абрамов не единственный, кто решил, что для вечности это все надо сохранить, но он, пожалуй, единственный, кому удалось об этом написать так ярко, так живо. И главное – так объективно. Ведь его герои, несмотря ни на что, срослись со своей землей и своей страной, кровью срослись, и, попробуй им скажи – уезжайте-ка вы в другие страны, там с вашими-то навыками вы станете миллионерами, вас просто не поймут. А в худшем случае отвесят крепкого тумака. Еще интересно про Абрамова. Я когда начал над ним работать, судьба мне стала дарить встречи с разными людьми, кто его знал. И все на вопрос – каким вы запомнили Федора Александровича отвечали одинаково: пьяным. И это грустно, но вполне объяснимо – такую боль выносить тяжело, надо время от времени ее топить, чем-то заглушать. Особенно, когда ты пишешь о себе, а Абрамов тех же Пряслиных писал все же с себя. Это практически автобиография. Кстати, в том числе поэтому, я убежден, Абрамов еще скажет свое слово в русском театре, или как у нас говорят, на театре. Сегодня набирают обороты документальные драмы.

— Ты сказал, что хотел бы, чтоб спектакль получился поэтическим. Не боишься, что это тоже не поймут, учитывая какой вокруг постмодерн, во многих театрах по-моему уже мега-реализм, где чем чернее и откровеннее, тем лучше.

— Из Пряслиных тоже можно сделать чернуху при желании. Тут смотря на какой стороне – темной или светлой концентрироваться. Грусть — она ведь тоже светлая. И именно ощущение светлой грусти хочется оставить в зрителях. И это может сделать только поэзия. Не диалоги в стихах, ты же понимаешь о чем я. Я о тех тонких материях, которые важно, чтобы прочувствовали и режиссер, и художник, и актеры. И если поймут, что тот северный воздух, которым дышат герои Абрамова — это не про природу, а про метафизику, то все получится. В стране достаточно режиссеров, у которых бы это получилось гениально.

— В 2014 году на экраны вышел сериал «Две зимы и три лета» режиссера Тэмо Эсадзе. Одну из главных ролей сыграл Сергей Маковецкий. Ты смотрел эту экранизацию? Поделись, пожалуйста, впечатлениями. Удалось ли режиссеру и актерам достоверно передать атмосферу романа? Реплики героев не отступают от авторского текста, сюжет сериала следует за книгой, но достаточно ли этого?

— Я не смог отсмотреть всю экранизацию. Я как раз не поверил актерам, понимаешь, в чем дело — они попытались сыграть людей боли без боли в своих же глазах. Много очень наигранных моментов в итоге. Плюс, мне кажется, там много разных сериальных штампов. Попытались, вероятно, повторить успех советских телеэпопей, а в итоге получилась, на мой взгляд, проходная работа, которую уже никто и не вспоминает. А вот, например, “Тени исчезают в полночь” или “Вечный зов” — помнят все.

— Спасибо большое, Максим, надеюсь, когда-нибудь твоя затея дойдет до зрителя, а пока как минимум ты вдохновил нас перечитать этот текст. И за это уже спасибо!

Беседовал Денис Бессонов